Кадр из фильма Светланы Филипповой «Ночь пришла»

Светлана Филиппова – художник, иллюстратор, режиссер, аниматор и педагог – сегодня входит в немногочисленный круг российских режиссеров, упорно снимающих авторскую анимацию, начиная новое кино сразу после окончания предыдущего. И в еще более узкий круг отечественных режиссеров, регулярно работающих с европейскими анимационными студиями, на ее фильмы всегда обращают внимание зарубежные фестивали и продюсеры. Меж тем, по своему основному образованию Светлана – филолог, и любовь к литературе, внимание к слову сразу заметны в ее картинах. Кажется, в ее последних лентах, сделанных по литературным произведениям, – «Брут» по Людвигу Ашкенази и «Митина любовь» по Борису Шергину – это даже становится проблемой для иностранного зрителя. Дело в том, что Света любит сложный, густой, богатый текст, но в ее фильмах настолько же густо и сложно построенное изображение, так что те, кому нужно следить еще и за субтитрами, просто не успевают за движением ее мысли и истории.

Филиппову, которая начинала с «настроенческого» кино в импрессионистской сыпучей технике, принято считать ученицей Норштейна: ее дипломный фильм «Ночь пришла» на Высших курсах сценаристов и режиссеров, которые она окончила в 1997-м, нарисован с помощью кофе. Но на самом деле она успела поучиться сразу у всех наших мастеров: Хитрука, Норштейна, Назарова, Хржановского, когда все они еще преподавали в ВКСР. Как художника Светлану тоже явно сформировала анимационная школа: это видно в ее тяге к простому и лаконичному изображению, любви к примитиву и наиву, а вместе с тем к сложно построенным композициям, внутри которых, как в кадре, уже заложено движение, к необычным ракурсам и игре масштабами. Ну и любви к особой анимационной технике – ее «сыпучие» книжные иллюстрации из кофе уникальны.

Светлана сегодня – среди самых признанных российских режиссеров, каждый ее фильм активно путешествует и собирает призы на международных фестивалях и неизменно получает награды на русских смотрах и конкурсах. Ее последний фильм, «Митина любовь» по рассказу Бориса Шергина, получил Гран-при фестиваля Крок, фестиваля «Окно в Европу» и приз российских кинокритиков «Белый слон»; и ее предыдущий фильм, «Брут» по Людвигу Ашкенази, получил Гран-при Крока и приз имени Александра Татарского «За высший пилотаж» на фестивале в Суздале. Кстати, на БФМ фильмы Светы тоже дважды получали призы критики («Брут» и «Где умирают собаки»).

А сейчас на студии «Пчела» в копродукции с французскими продюсерами, Светлана снимает автобиографический фильм с условным названием «Ба», о своем детстве в Алма-Ате, бабушке и ее старом доме. С этого мы и начали разговор.

Фото из архива Светланы Филипповой

Давай начнем из глубины веков. С чего у тебя рисование началось?

Одно из первых воспоминаний – это как я рисую, положив листок бумаги на табуретку. Я помню это ощущение – карандаш красно-синий, толстый, и я этим карандашом вожу по бумаге. Мне было года три. Я всегда думала, что буду скорее всего художником, это как-то было для меня естественно, рисовать.

А у тебя кто-то из родни был художник?

Нет, никого не было. Мама – журналист, папа по образованию историк. Мама, когда увидела, что я много рисую, хотела меня отдать меня в какую-то студию учиться. Я была против, мама всегда меня слушала.

А почему ты была против-то?

Мне казалось, что это такое дело, в которое никто не должен вмешиваться.

Это что-то интимное.

Что-то мое, да. Так что, когда пришло время поступать, ясно было, что не поступлю я в художественный вуз, потому что у меня не было подготовки. Я по-прежнему рисовала, но у меня не было навыка академического. Я еще много читала. Помню, мы ждали, когда придет журнал «Иностранная литература» по почте – это было событие. Мама выписывала «Новый мир» и «Иностранную литературу», и мы соревновались, кто первый заберет из почтового ящика. Это было в начале-середине восьмидесятых. Получается, единственный был путь – на филологический факультет университета, это для меня было проще всего. Специализация у меня была - русский язык и литература. Но я понимала, что я не буду учителем.

Почему?

Я считала, что я не смогу быть педагогом.

Интересно, как теперь это откликнулось в том, что ты начала преподавать.

Да это неожиданно, открываю в себе какие-то неведомые черты. В общем, я поступила и не знала, куда это меня выведет дальше, но думала, что, может быть, я потом буду учиться у Лотмана и заниматься литературоведением. Мне было интересно учиться. Сидела в библиотеке до ночи, библиотека закрывалась, я уходила. И на это время вообще забыла про рисование. Не могу сказать, что все преподаватели в университете были хорошие, но было очень много выпускников московского и питерского университетов, и школа была хорошей на тот момент. Очень хорошая среда.

Ссыльные или те, которые, может быть, остались вот после войны?

После войны, да… Вот так же, как бабушка моя осталась там после эвакуации. Она из Харькова. И в конце войны, в сорок четвертом, беременная мамой, она уехала из Харькова в Алма-Ату. Ехала так долго, что мама родилась в поезде. Такая семейная легенда. И после этого почему-то – об этом я не знаю ничего, потому что бабушка не любила ничего рассказывать, скрывала от меня свое прошлое, – она осталась в Алма-Ате, и вся наша семья там осталась, а потом очень быстро все умерли. Мне было 17 лет. Не успела ничего узнать про семейные тайны. И теперь делаю об этом фильм.

Детские фотографии Светы с мамой. Из архива Светланы Филипповой

О семейных тайнах?

Не совсем об этом. Как я росла в этой атмосфере, когда никто ничего не хочет рассказывать. Ну, просто я вспомнила это свое ощущение из детства, что живешь в доме огромном. У бабушки свой дом, такой мрачный, темный, с подвалом, с садом, с сараем.

Деревенский дом у нее был?

Да, тогда еще сохранился такой район, в центре Алма-Аты, где были частные дома. Очень хороший район, с садами. Там все улицы были с фруктовыми названиями. Потом этот дом снесли, но он до сих пор мне снится. Я засыпала и просто ходила по комнатам и коридорам этого дома, он меня не отпускал. Вот, и сейчас я опять к нему вернулась. Я подумала: почему у нас были такие странные отношения? Притом, что бабушка меня любила и очень много мне читала книг. Помню, что мы лежим в постели вечером и читаем «Принца и нищего», Эдгара По или еще что-то. Вот почему я ничего не знала о нашей семье? Что произошло, как мы там оказались, какое было у бабушки прошлое – вообще ничего не знала.

А дедушка был?

Был дедушка, про которого я знала, что я не должна говорить о нем при бабушке. Он уже умер к тому моменту, когда я родилась, и мама мне только сказала, что дедушка ушел из семьи после войны, у него появилась другая женщина, типичная история, вернулся с фронта… И бабушка ему это простить не могла. У нее было трое детей от него, естественно, ей было тяжело. Она, видимо, его любила. А, поскольку у него был осколок в сердце после ранения, то он очень скоро после войны умер. Вот и все, что я знала про дедушку. Даже если я спрашивала про деда, бабушка начинала говорить на другие темы. Отцовских родителей я тоже не знала, потому что родители рано развелись. Ну, и так получилось, что я была одиноким книжным ребенком.

О чем у тебя был диплом?

Уже вышел тогда роман «Доктор Живаго», и диплом у меня назывался «Картина мира в романе «Доктор Живаго». Диплом я защитила и думала: а что дальше? Я очень хотела поехать в Тарту к Лотману и даже приехала туда, но постеснялась зайти. Я уже зашла в университет, и так и не поднялась наверх. Ну, видимо, была не судьба. К тому времени он уже был серьезно болен… Когда пришло время чем-то заниматься после учебы, я как-то немножко загрустила. Тогда еще было распределение, меня оставили в университете преподавать. У меня были часы по истории античной литературы, которую я любила, но мне было очень интересно ее читать, а не преподавать. Год работала в университете. Мне стало скучно. И я ушла. Была уже перестройка и вообще все рухнуло. Тогда такой момент был, когда было легко уходить. Мне было двадцать три, двадцать два даже, по-моему. И я приехала в Москву. К тому времени поступил учиться во ВГИК мой муж Марат. Он учился со мной на филологическом факультете, мы там и познакомились. Он поступил во ВГИК, на режиссерский факультет, к Нане Джорджадзе. И я приехала к нему, совершенно не понимая, чем я буду заниматься, только понимала, что я не хочу больше заниматься филологией. Я стала думать: ну хорошо, что теперь? Что мне больше всего интересно в филологии? Интересна интерпретация текстов. Когда читаешь научные статьи, как правило, это скучно, и это совсем не то, что ты чувствуешь, когда читаешь литературу. Наверное, надо найти какой-то другой способ передавать свое понимание. Может быть, это мультипликация?

Неожиданно. То есть ты вспомнила, что ты, рисовала, да? Ты снова начала рисовать?

Да. Я вернулась к рисованию, не понимая еще, чем это все может закончиться. То есть, на тот момент я думала, как работать с текстом: можно стать иллюстратором, можно заниматься авторской мультипликацией. Авторскую анимацию я увидела по телевизору. Стали показывать цикл «Анимация от А до Я» и программу Натальи Лукиных «Аниматограф», оказалось, что есть анимация не для детей. Показали Высшие режиссерские курсы с нашим замечательным деканом Иосифом Боярским, Норштейна, и какие-то фрагменты из фильмов Александра Петрова. И думаю: значит, можно и по Платонову снимать, и вообще можно подойти к литературе с этой стороны. Это была неправильная мысль, что надо в кино интерпретировать литературу. То есть эта мысль меня привела в анимацию, но сейчас я от нее отказалась. В кино не всегда можно объяснить и не все можно понять, когда делаешь. Важно держать в голове ощущение и найти способ передать это ощущение зрителю. Если даже берешь за основу литературное произведение, не надо стремиться раскрыть мысль автора. Кино чувственное, необъяснимое.

Все-таки лет двадцать прошло до тех пор, когда ты от нее отказалась.

Медленно я, видимо, понимаю. Естественно, мне потребовалось какое-то время, чтобы поучиться, поработать на производстве и как-то понять изнутри, что такое вообще анимация. Я сначала пришла в «Пилот».

А, ты тоже прошла через «Пилот»! Я этого даже не знала.

И это была жесткая школа. Недолго я там была, и ходила параллельно в Строгановку, училась там рисовать. А поступила на Высшие курсы в девяносто третьем году, по-моему. И у нас педагогами были Норштейн, Назаров, Хитрук, Хржановский. Это был последний курс, когда они были все вместе. Со мной учились: Дима Геллер, Катя Соколова, Зоя Трофимова, Таня Усвайская, Александр Ильяш, он уехал в Канаду потом, Диана Синеокая…

Учиться было интересно?

Не то слово, это было просто какое-то потрясение всех основ, вообще всего. У меня же было академическое образование все-таки, потом этот студийный опыт, когда нам все время говорили: вы должны делать вот так, это неправильно. А здесь мы пришли, и Назаров говорит: только вы в своей голове видите свой фильм, я не могу вам подсказать. Ну, или например: не рисуйте красиво, не надо. То есть в других местах все время было ощущение, что тебя с высоты чему-то учат, а здесь что ты пришел, и ты такая ценность, наверняка что-то такое сейчас нам покажешь, чего мы не знаем.

А был ли у тебя какой-то свой педагог?

Я выбрала сразу Хитрука. Когда я пришла к нему с заявкой, «Ночь пришла», где все на настроениях, он говорит: «Слушайте, ну что вы ко мне пришли? Идите к Юре, это Юрина история». И отправил меня к Норштейну. На тот момент, я еще не знала вообще про порошковую технику, а Хитрук, когда прочел заявку, говорит: а вы видели фильмы Кэролайн Лиф? Вот посмотрите «Улицу», и «Филин женится на гусыне». В этом он мне помог, он даже сам не понимал, насколько. Моя первая реакция была такая: как-то нарисовано не очень, а потом я еще раз посмотрела и думаю: вот это да, какая невероятная свобода, и какой способ мыслить пластически. К Норштейну я боялась идти в первый раз, он может очень жестко и сурово встречать, но при этом не ранить. Ты приходишь к нему, и он тебе говорит: так бы сделал каждый второй режиссер, подумайте еще, и так далее. И сначала такое чувство сопротивления, хочется уйти просто хлопнув дверью, а потом начинаешь думать: ну да, действительно, все так и есть. И как-то постепенно начинает происходить работа внутри. Не со всем, конечно, соглашаешься, но по-другому начинаешь смотреть, более широко.

Ты под его руководством делала этот первый фильм?

Я ходила и к Назарову, и Хитруку, и к Хржановскому, но к Норштейну, наверное, получалось чаще всего.

Ты всех считаешь своими учителями?

Да, каждый что-то дал.

Ты у кого-то училась сыпучей технике, или все на практике?

Получилось так, что мы были поставлены в жесткие условия. Тогда не было, как сейчас, компьютеров, то есть они были, но я ничего о них не знала. И у нас была возможность пойти на студию, и там, на многоярусном съемочном станке с операторами, с арендой вот этого станка начинать снимать свой первый фильм. И еще станочек был на Высших курсах с очень плохой камерой, которая все время зажевывала пленку. Вот такие две возможности были для съемки. То есть надо было туда прийти абсолютно готовым, там был штат из трех операторов, которые стоят и смотрят, и тебе надо уже что-то такое сделать. А я студентка, ничего не умею, в этой технике никогда не работала. Я и пошла к Норштейну, говорю: «Юрий Борисович, у меня завтра съемки, а я не знаю, как снимать. Покажите мне, пожалуйста, как вы двигаете». Он посмотрел на меня с сомнением, потом говорит: «Ладно, пойдем». И привел меня в съемочную, я до сих пор помню это, просто перед глазами стоит.

А он там «Шинель» снимал, да?

Да, да. И вот он показывает: «Смотри, как у Акакия Акакиевича ножка под одеялом двигается». У него же там такие маленькие кусочки этих коленок, частей… Один кусочек пинцетиком, потом второй кусочек, третий кусочек, и потом этим пинцетом подцепил горку уже этих целлулоидов, раз! – и ножка под одеялом сдвинулась. Говорит: «Ты понимаешь, я слежу за ним шаг за шагом». Я запомнила навсегда. «Я слежу за ним шаг за шагом», - то есть не он это делает, а он как бы следит. Вот и все, что я услышала и увидела, а потом Хитрук еще организовал для меня встречу с Натальей Орловой, которая работала в этой технике, и она показала, какими она пользуется инструментами. Я помню, первый день пришла снимать еще на курсы – наш замечательный веселый декан, легендарный Иосиф Яковлевич Боярский, привел операторов, и они все сидят, ждут, а я с этим кофейным порошком полдня просто выставляла кадр простейший – какой-то домик. И я уже слышу, там, в соседней комнате все на часы смотрят: «Ну, что она там?», и Иосиф Яковлевич: «Ну, что она там, сразу шедевр что ли хочет сделать?», а я не могу быстрее, как-то надо было во все вжиться. Так все началось.

А что говорили про фильм твои преподаватели?

Тогда нельзя было посмотреть на компьютере, все ждали: «Вот, пленка придет из проявки». Мы шли в монтажную, и там, в этой монтажной, мы кольцо склеивали и по кругу крутили вот эту маленькую сценку. Это было прям такое событие, что все сбегались и смотрели. И Иосиф Яковлевич, поскольку он приходил раньше всех, был в курсе всего и, если ему что-то уже нравилось, то он, потирая ручки, встречал каждого студента и говорил: «А ты видел уже, какую гениальную сцену снял такой-то? Беги скорее смотреть». И все тут же бежали смотреть. Чего сейчас не хватает. И Иосифа Яковлевича, и ожидания пленки, когда ты в монтажной сидишь, ее крутишь туда-сюда, просто ощущение чуда было тогда, сейчас оно конечно уже утеряно, в компьютерах. Вот, и тогда нам внушили, что все, что мы делаем, буквально каждая сценка, может быть чудом. Но иногда что-то приходилось переснимать, я помню, что один раз показала Назарову, как мальчик встал с кровати, пошел закрывать шторы, а он говорит: «Такое ощущение, что ваш мальчик болен полиомиелитом». Думаю: «Не хочу, чтобы мальчик был болен, пересниму».

Ну, в результате ведь этот фильм имел призы? Он хорошо пошел по фестивалям.

Да. Он получил, призы за лучший дебют в анимации на кинофестивалях в Нью-Йорке и в Австралии, другие призы. С этим фильмом я много поездила, появились французские дистрибьюторы, которые стали его показывать.

А там же у тебя текст был, но его было очень мало, да?

Сначала был текст, это было стихотворение моего мужа, а потом, в процессе работы от стихотворения осталось только несколько реплик.

А те французские дистрибьюторы, которые в тот момент нашлись, они как-то потом объявлялись?

Да, в результате даже так получилось, что год назад примерно они меня позвали во Францию с мастер-классом, с показом моих фильмов. Я считала, что потеряла копию пленочную, и вдруг выяснилось, что она хранится там, у французов. Они ее нашли в синематеке и показали в кинотеатре, на большом экране, в прекрасном качестве. Посмотрела свой фильм на пленке, через двадцать лет. Это было неожиданно. И я подумала: вот все-таки ты что-то делаешь, и как хорошо, что есть место, где это все не потеряется.

У тебя вышел этот фильм, диплом на Высших курсах, и что было дальше?

Мы жили в Москве, в маленькой комнате в коммуналке на Чистых прудах. Мой бывший муж Марат Магамбетов и его сокурсник Сергей Лозница сняли из окна нашей комнаты документальный фильм "Сегодня мы построим дом". Это про стройку, которая происходила за окном. Володя Башта снимал, оператор, тогда еще тоже учившийся во ВГИКе. Этот фильм оказался очень успешным. Когда фильм взял приз «Золотой голубь» в Лейпциге на кинофестивале, Сергей и Марат познакомились с немецким продюсером, который предложил им заниматься их следующим проектом. Появилась перспектива, и сразу после Высших режиссерских курсов мы уехали в Германию. Там я родила, и там мы жили два года в надежде, что как-то все пойдет дальше, сложится кинематографическая судьба у мужа, может быть и у меня. И действительно, первое время как-то все получалось, а потом стало понятно, что не складывается.

Ты продолжала рисовать?

Да, и там, в Германии, состоялась моя первая выставка. Там же были другие выставки моей графики в разных городах. В Германии мы жили в разных местах – в Баварии, потом мы оказались на программе повышения квалификации для режиссеров в Берлине Nipkow programm, а потом жили в Лейпциге, где жил продюсер, и у нас были друзья. Это был важный опыт. И я считаю, что если есть возможность, надо на какое-то время уехать и пожить в другой стране. Вот уехал Леня Шмельков в Эстонию, вернулся, и видно, что многое изменилось в человеке, и это такое изменение кардинальное. Юля Аронова уехала – этот опыт тоже сделал ее совсем другой. Мне очень нравится, что в нашей профессии есть эта возможность уезжать и работать в другой стране, и учиться, не коротко, а хотя бы на год. Это очень сильно освежает мозги и дает другой взгляд на нашу действительность. Так что я рада, что мы там пожили два с половиной года. В двухтысячном мы приняли решение вернуться в Москву.

Хочешь ли ты жить где-нибудь еще, кроме России?

Да, у меня вот были такие мысли: может быть, поехать во Францию и там остаться, это моя любимая страна. Но сейчас я хочу здесь жить, чувствую, что я здесь на своем месте. Находясь здесь, я чувствую, что могу выразить это время. Когда ты в нужном месте находишься, время через тебя проходит и выражается в том, что делаешь. Этого можно не хотеть, но это подсознательно происходит. В какой-то момент в Германии у меня возникло ощущение, что я нахожусь за стеклом. Вот, вроде бы, я все вижу, все чувствую, а у меня нет связи с реальностью. И это была, наверное, главная причина, почему я захотела вернуться. А здесь ощущение, что я уместна, что могу что-то сделать и могу не то что влиять, но в том, что делаю, я здесь кому-то нужна. Я там вижу людей, они прекрасны, у них другие выражения лиц, они одеты лучше, но я понимаю, что я про них ничего не знаю. А здесь вижу любого человека – и про него что-то знаю. И мне это очень важно.

Продолжение следует.
Вторая часть интервью.