Катерина Соколова, художница, иллюстратор и режиссер – одна из звезд режиссерского поколения, явившегося в конце 90-х, его главные герои сегодня числятся мастерами, их рвут на части, а их фильмов ждут особенно. На прошлом БФМ Катя Соколова была приглашенным гостем фестиваля, мы показывали ее ретроспективу и устраивали онлайн встречу с ней. В этом году она была председателем жюри национального конкурса БФМ.

Первым фильмом Соколовой, ее дипломом на Высших курсах сценаристов и режиссеров, имевшим большой фестивальный успех, стала картина по пушкинской серии графики Резо Габриадзе из книги "Трудолюбивый Пушкин", после этого Катя еще раз сделала небольшой проект по рисункам Габриадзе (вставку для фильма «Ночной дозор») и больше уже с другими художниками не работала, во всех следующих своих фильмах она была художником сама.

После дипломного фильма на ВКСР Катя стала снимать на екатеринбургской студии А-фильм и сотрудничала с ней до последнего времени. Получилось это почти случайно, но сегодня кажется, что со знаменитой екатеринбургской школой Соколову роднит очень многое: и лирическая интонация, которой ничуть не мешает негромкий юмор, и мягкость режиссерской манеры без напора, громких акцентов и эксцентричности, нежная округлость и приглушенный колорит художественного решения. И частые отсветы фольклорных тем и сельских сюжетов, хотя, казалось бы, где москвичка Катя, а где село? Но тем не менее и в «Глупой» по рассказу Юрия Коваля «Воронья любовь», и в лирической притче «Сизый голубочек», и даже в «Волке Васе», снятом по мотивам чеховских рассказов, есть ощущение близости природной жизни с ее сезонами, цветением и морозом, ветром, дождем и раскисшей грязью под ногами. Да что говорить, даже в последнем фильме Соколовой «Мой знакомый медведь» по очень московскому рассказу Виктора Драгунского, есть ощущение «старой Москвы», ее деревенского воздуха, так не похожего на сегодняшний.

Свой последний фильм (его рабочее название «Му-му») Катя снимает уже на студии «Союзмультфильм», снимает уже давно, но все никак не может выпустить из рук, она чувствует, что в ее жизни что-то меняется и хочет, чтобы фильм на это изменение откликался. Обо всем этом мы и говорили.

Фото Сони Кравцовой.

Катерина Соколова: Я любила, конечно, рисовать в детстве, но не училась ни в художественной школе, нигде. Просто так сама что-то рисовала, лепила, мастерила, как все дети. А мама с папой восхищались. Но потом, когда встал вопрос выбора профессии, почему-то родители скисли, особенно папа был более серьёзно настроен.

Дина Годер: А родители-то у тебя не занимаются искусством?

Нет, не занимаются. Папа военный переводчик, а мама закончила институт культуры, она всю жизнь по библиотечному и архивному делу. Но оба они всю жизнь тянулись к искусству. Мама поет хорошо, театр с детства обожает, в советское время знала весь московский театральный репертуар. А папа стихи, рассказы пишет. Причём оба родителя из простых рабоче-крестьянских семей, они такие отщепенцы из своей среды. А мне очень хотелось куда-то, что они определяли словом «богема». Папа прямо говорил, что художник - это не серьезно. Нашлись у него знакомства в архитектурном институте, и он говорит: «Иди туда: и профессия серьезная, и рисовать надо». Но это была конечно ужасная глупость. Хотя, возможно, если бы я не поступила и не училась в архитектурном институте, то не добрела бы до анимации. Но архитектура - это настолько не моё оказалось, я это поняла в первую неделю обучения, при том, что МАРХИ прекрасный, с давними традициями, там очень интересно и престижно учиться, группа у нас классная была. Но для меня эта часть жизни - как будто было не со мной. Я даже детали этого периода плоховато помню.

Фото из архива Катерины Соколовой.

Он очень маленький, этот институт, находится в старинном здании, там своя атмосфера, традиции, и мне все это очень нравилось. Но я очень быстро со всем этим разобралась, потому что на втором курсе родила ребенка и ушла в академический отпуск. Я вышла замуж за однокурсника, это был такой первый роман, который должен был легко начаться и легко закончиться. Но я почему-то все силы своего темперамента и страсти туда положила, в общем наделала только хуже. Единственный гигантский плюс всего этого мероприятия, это то, что у меня родилась чудесная дочь Сашка. Мне было буквально девятнадцать лет, я помню до сих пор это ощущение безмерного удивления. Вот я хожу в школу, перешиваю воротнички на коричневом платьице, потом выпускной, потом поступила в институт, потом какой-то такой звук, типа «вшшшш» - и вот я уже с ребёнком на руках и у меня как будто вся жизнь позади. Это были очень тяжелые полтора года первых отношений в результате которых я осталась одна с ребенком, будучи ещё ребёнком сама, по сути. Но, как я сейчас понимаю, это ступенька, которую надо было перешагнуть, чтобы оказаться там, где я сейчас. Сейчас это настоящая моя жизнь, абсолютно. Ужасно рада, что здесь оказалась.

Но по порядку: я родила дочку, и мне пришлось уйти из института в академический отпуск. Мама моя была еще молода и работала, помогала по мере сил и возможностей. Бабушек, которые могли сидеть с ребенком, у нас нет. Поэтому я растила Сашку сама и мне пришлось аж на два с половиной года оставить институт. А когда Сашка уже приближалась к трем годам, надо было возвратиться к учебе, и именно тогда, в архитектурном институте появилась новая кафедра «Дизайн архитектурной среды». Я подумала, что это мой шанс хоть как-то доучиться. Кафедра совсем молодая, там были такие же молодые преподаватели, энтузиасты, революционеры, разрушители шаблонов: Николай Кудряшев, Елена Стегнова и Игорь Писарский. Обучение было действительно как свободное творчество. За индивидуальность хвалили и любили. А что еще нужно одинокому сердцу! Там можно было смешно придумывать и так же необычно подавать свои проекты. Вместо того, чтобы делать чертежи, я рисовала игровые ситуации, как человек воспринимает то, что я там напроектировала. Смешные картинки, «комиксы», как мы их почему-то называли, с людьми, с их собаками и кошками, детьми, дедушками и бабушками. Приобрела там даже некоторую популярность среди соучеников. Меня просили рисовать картинки, а в качестве благодарности помогали начертить разрезы, планы и прочую скучищу. А у меня шкодливая рука, я рисовала вечно каких-то уродцев с неправильной анатомией, смешных, мешковатых людей с острыми носами и в шарфиках, почему-то они мне нравились. И один из моих преподавателей, Игорь Писарский, который тогда на почве рекламы сотрудничал с Татарским, вдруг сказал: «Катя, а вы никогда не думали о мультипликации?» В этот самый момент я поняла, что всю жизнь думала о мультипликации. И говорю: «Конечно. Но этому же нигде не учат». Удивительное невежество. Я, видимо, считала, что мультипликацию выделяют из себя какие-то боги.

Откуда у тебя взялась идея, что ты всегда об этом думала? Много смотрела?

Да не, просто очень любила. Где раньше посмотришь много анимации? В детстве я любила мультфильмы, как все. Потом, позже, стала появляться новая мультипликация: «Мартынко», «Пластилиновая ворона», «Прошлогодний снег», «Болеро» Вани Максимова показали в Кинопанораме, кажется, «Его жена Курица» мелькнула в какой-то перестроечной передаче, фильм Прийта Пярна где-то удалось увидеть. Эти фильмы удивили и восхитили, такие они были свежие и дерзкие, сложные, игривые. А когда я сидела в академическом отпуске, вдруг увидела фильм «Бескрылый гусенок» Оксаны Черкасовой. Случайно. Я все время ходила и качала Сашку, она плохо очень спала, орала. Видимо, я была очень неважная молодая мать, мне приходилось часами ее укачивать. И что бы не озвереть окончательно, включаешь телевизор тихонько. И вдруг увидела этого «Бескрылого гусенка», я никогда такую мультипликацию не видела и просто потряслась, даже заплакала.

Так вот, Писарский мне говорит: «я сейчас как раз сотрудничаю с Татарским, хотите вас сосватаю, покажете этих ему своих собак, ворон, пингвинов, людей в шарфиках, а вдруг он вас возьмёт к себе на студию». И я задрожала от радости и возбуждения, потому что Татарский - это же практически полубог, которого я видела по телевизору. Такой знаменитый, остроумный, классный. И вдруг мне говорят: «Вот тебе его номер телефона», прямо помню эту бумажку с крупно нарисованными, округлыми цифрами. Я, дрожа, набрала номер Татарского и говорю: «Вот… Игорь Писарский сказал…», а он говорит: «Ну приходите, конечно». Они тогда еще сидели в церкви, и даже студия еще не называлась «Пилот», по-моему. Я, когда сейчас слышу про историю студии, то думаю: «Это они же там все тогда сидели! Ковалев, Свислоцкий, Маланичев, Алексеев, Валя Телегин, Делюсин… вся эта компания потрясающая, а я даже и не подозревала!». И он говорит: «несите рисунки, посмотрю. Если мне они понравятся, я вас возьму». Я спрашиваю: «А если не понравятся?» «Ну а если не понравятся, тогда сразу выгоню». Он так сказал и засмеялся. И я была в таком ажиотаже, мне кажется, что не ела и не пила три дня, просто еле дышала, трепетала, повторяла про себя его слова про «сразу выгоню» и восхищалась, какой он остроумный. Татарский назначил день, и я поняла, что мне нечего ему нести, потому что никогда не рисую просто так, для себя, для удовольствия. Только, если надо для чего-то - для фильма, для книжки, по учебе. И за четыре дня, которые оставались до встречи, я понарисовала какое-то адское количество рисунков, которые, как мне казалось, должны понравиться Татарскому. Сложила в папочку картонную. У меня, как у всех студентов, которые мало думают об учебе, она была вся покрыта дурацкими полунеприличными почеркушками, которые рисуешь от скуки на лекциях. Какими-то выхухолями, пингвинами, лозунгами о свободной любви. Я ими втайне гордилась и специально эту папку взяла. Надела все самое лучшее, и в назначенный день после занятий собралась идти. И тут произошла удивительная вещь, которой объяснения я не могу найти до сих пор. Короче говоря, я напомадилась, взяла папочку и думаю: «Ну я сейчас пойду по адресу, который мне Татарский продиктовал». Вдруг задумалась, села под лестницей (в архитектурном институте была такая красивая литая узорная лестница старинная, все под ней курили), покурила и вдруг поняла, что не пойду. Я не боялась, не ленилась, мне не надо было бежать к ребёнку, потому что было договорено что с ним мама сидит. Но по какой-то непонятной причине, поняла, что не пойду, не время. Сейчас понимаю, это было, наверное, правильно. Потому что, возможно, если бы я попала тогда туда, может быть они действительно меня бы прогнали. А может Татарский со своим напором и яркостью меня бы напугал и отвратил от этого. Или меня там поджидала какая-то новая история, которая бы меня ещё больше придавила, не знаю… Короче говоря, я туда не пошла. Послушно закончила архитектурный институт, защитила диплом и только через год после этого поступила на Высшие курсы режиссеров и сценаристов, где училась уже у Хитрука, Норштейна, Назарова и Хржановского.

Но был же момент, когда ты заканчивала институт и думала: «Вот сейчас, как только я закончу…»

Нет! Вообще нет. Я доучилась в МАРХИ и была в каком-то замешательстве. Засела дома, зарабатывая то сто, то двести долларов в месяц каким-то случайными халтурами, которые мне бывшие однокурсники архитектурные подкидывали. Но в основном сидела у мамы на шее. Сашка маленькая болезненная была, не ходила в садик.

И тут мне позвонила школьная подруга Катька, мой очередной гонец судьбы. Она, в отличие от меня очень деятельная, энергичная и целеустремленная. «Что ты сидишь, как клуша, чем ты собираешься заниматься?» Тут я достала свой потертый козырь из рукава и говорю: «Ну, я бы хотела мультипликацией, но этому же, - опять я сказала, - нигде не учат». А она говорит: «У меня есть знакомый, он делает документальное кино, и учился на каких-то курсах, там, вроде есть отделение мультипликации, я все узнаю». Какие-то курсы. Я думаю: ну, курсы – это же не страшно. А я ужасный трус по жизни. Курсы — это кройки и шитья, или иностранных языков. Ни к чему не обязывает. Пару раз в неделю, на час-два. И я звоню: «Это курсы?», «Курсы» - говорит мне Боярский (директор Высших режиссерских курсов, мой дорогой и любимый наставник). «И как к вам поступить?». И тут он мне выкатывает такой солидный список испытаний, причем два тура, заочный и очный, собеседование, раскадровка и рецензии. Я думаю: «Ну, надо, значит надо. Вот только узнаю, что такое раскадровка». Приехала туда, и почувствовала, как поворачивается и скрипит колесо судьбы, вот честно. У меня несколько раз так в жизни было, когда что-то типа грома в голове звучит. Просто по адресу пошла, не спрашивая дороги, каким-то чутьем, как лосось на нерест. И нашла в переулках эти курсы, хотя к ним идти довольно затейливо. Я не знала даже азы, не знала, что такое раскадровка, мультипликат, фазы. Для меня процесс делания мультфильмов вообще не разбивался на какие-то составляющие, вот как будто есть какой-то человек, который мультфильмы как песню поет, прямо целиком, с начала до конца. И я очень долго, даже учась на курсах, пребывала в приятном неведении. Я думаю, что и поступила только потому, что не осознавала серьёзности этого учебного заведения. Ну, курсы же! И вот, уже поступив, стояла с ребятами у дверей, и вдруг поднимаю голову и вижу табличку, что это Высшие курсы режиссеров и сценаристов, до меня только в этот момент дошло. Что это не раскрашивать веселые картинки, а прямо уже основное. Какое-то невероятное везение. Ладно, заочный тур, я его дома делала, раскадровку как могла нарисовала. Я же их в жизни не видела. Кадры сделала гигантские, с лист, к тому же – квадратные. Написала смехотворную беспомощную рецензию, очередную папку рисунков наваяла, так как приготовленные для Татарского уже успела где-то потерять. Всё это дело сдала Боярскому и меня пропустили на второй тур, очный. Прихожу, а там сидит Норштейн, Хржановский, Назаров, Хитрук, Владимир Голованов.

А ты уже понимала, кто эти люди?

Ну, я их видела по телевизору. А Боярского, вообще, знала только того, который Д'Артаньян. Прихожу на экзамены, вижу всех этих небожителей. И, вдобавок, оказываюсь в одной комнате с людьми, которые пришли поступать, как и я, но ведут между собой такие разговоры: «А ты сейчас где?» - «Пока у Татарского в церкви сижу. А ты откуда?» - «Да я на «Союзмультфильме» сейчас работаю, у Хржановского, на фильме по рисункам Феллини…» Я в панике думаю: «Ах ты, мать моя женщина, эти люди уже в теме, они уже в профессии». Но тем не менее, взяла себя в руки, сделала раскадровку. На нее давалось четыре часа. Причем три из них я сидела просто с пустым абсолютно листом и мозгом, ничего не могла придумать. И решила, что пора мне домой, к дочери. Вышла даже уже на улицу. Посмотрела, как красиво сбегает вниз Большой Тишинский переулок и вдруг придумала первый кадр. И вернулась. Но это все не важно, главное, что я туда удивительным образом поступила, сразу обнаружив свое невежество и даже этого не скрывая. Хитрук спрашивает: «А вы когда-нибудь делали мультипликат?», а я спрашиваю: «А что это?». Даже и негде было узнать, интернета не было, я не могла посмотреть, что это такое.

Кто из коллег у тебя был на курсе?

У нас отличный курс! Это был девяносто пятый год. Мы учились со Светой Филипповой, Димой Геллером, Зоей Трофимовой, Таней Усвайской, с которой я подружилась там на всю жизнь, и которая в результате пошла помогать на студию к Юрию Борисовичу Норштейну и так там и работает по сей день. Валя Ольшванг к нам на втором курсе примкнул. Годом раньше учились Стёпа Бирюков, Костя Арефьев, Катя Бойкова, Дина Синеокая и еще очень много народу, просто не могу сейчас сразу вспомнить всех. Но, мне кажется, что мы все учились вместе. Поскольку, когда человек попадает туда, то оканчивая учёбу, он все равно там остается. Ходит советоваться к мастерам, к учителям своим. Да и просто так, в гости, поболтать о жизни приходит. Чаю, и не только, выпить с Боярским. Мне очень этого не хватает сейчас. Я живу недалеко от курсов и по сей день, когда прохожу мимо, щемит сердце. Столько с этим местом связано. Это точка поворота моей жизни. Так странно это вспоминать сейчас в таком ключе, как будто это какие-то воспоминания из дореволюционной жизни. А мне кажется, что прошла пара лет и мы все такие же как тогда.

А у тебя был какой-то педагог, которого ты выбрала? Одни не выбирают, а учатся у всех понемножку, а другие считают, что их главный учитель такой-то. У тебя как?

Ну, это сложный вопрос, я, конечно, никого не выбирала, всех их любила. И училась у каждого понемножку. Так получилось, что наши преподаватели, сразу же стали налаживать с нами человеческие отношения, и дружить абсолютно на равных. Это было удивительно, я раньше редко встречала такое отношение, обычно мастера все-таки держатся немножко отстраненно и свысока, существует какая-то иерархия. А здесь такое ощущение, что люди сразу принимают тебя в свою компанию. Возможно, это специфика именно анимационного кино, когда молодые и уже заслуженные мастера на равных, пляшут в одном хороводе. И скорее мы выбирали их не как мастеров, а как друзей. Вот, Юрий Борисович стал сразу дружить. Так был удивительно, когда Норштейн, автор «Ежика в тумане», звонит тебе домой, начинает петь песни, поздравлять с Новым годом, принимает такое участие в твоей жизни. Эдуард Васильевич Назаров на каждое занятие приносил большой мешок еды, чтобы беседа текла непринуждённее. Фёдор Савельевич Хитрук, он конечно, сильнее по возрасту от нас оторван был. Тем не менее он был очень компанейский и легко подписывался на любое дуракаваляние: «А давайте приклеим чашки с чаем клеем «Момент» к столу, а кто не знает, придут и будут их дергать …» - «А давайте!». Это какое-то удивительное было ощущение. У Норштейна была мастерская, в которую он нас приглашал: «Ну, приходите, поговорим». И эта атмосфера мастерской, где Акакий Акакиевич свисает со всех стен и натурально, те самые Ежики по всем столам разложены, и где при этом при всём можно переночевать. Это же как будто переночевать в Эрмитаже. Я могла, например, в какой-то трудный момент, получить там помощь не только в виде задушевных разговоров и советов постороннего, но и в виде настоящей дружбы, еды, денег. В моей жизни, как раз был тогда очередной виток сложностей, потому что я отделилась от родительского дома и стала жить самостоятельно. Поселилась в коммунальной квартире, в очень маленькой комнате. Там клопы боролись с тараканами за ареал обитания и побеждали то те, то другие. А мы с маленькой Сашенькой были все время ими атакованы. Я таскала с собой Сашку на занятия, и в мастерскую. Это было что-то новое, я никогда раньше вообще вот таких отношений не встречала между людьми, которые не твои родственники, не твои мама и папа, а чужие для тебя люди, но в тоже время принимают в тебе такое удивительное участие и становятся родными. Сейчас это все вспоминаю, и у меня просто слеза закипает, настолько это отличалось от того, что было со мной раньше. Вот эти все люди стали моей судьбой, почти каждый из них как-то повлиял на неё, сразу сложились какие-то со всеми отношения, заплелись какие-то очень плотные связи, которые уже, наверное, никогда не разорвутся. И мы можем не видеться годами, но всё равно понимаем, что между нами есть нечто общее, как будто мы росли вместе и в нас одна кровь течёт.

Это ты говоришь и о сокурсниках, и о преподавателях?

О тех и других. Постепенно этот шар становился плотнее, как жемчужина обрастает слоями, появлялись новые люди, с каждым новым фильмом, с каждым новым фестивалем появлялись новые знакомства… Именно в этом сообществе я чувствую себя в семье, как бы высокопарно это не звучало. Причем, я не сильно тусуюсь, и на фестивали редко езжу. Но вот почему-то связь не рвется. Чувствую эту общее взаимное притяжение и принятие. Не знаю, может быть просто похожие на меня люди, мы сбились по каким-то признакам общим.

Мы училась на курсах два года, но это номинально. А я там учусь до сих пор, мне кажется.

Твой дипломный фильм - «Наступила осень»?

Да. Я очень быстро его сделала, хотя вообще волынщик. С первого дня учебы, нам сказали: «Думайте, что вы будете делать, какой фильм». Я пришла такая дерзкая тупица и вдруг мне говорят: «Фильм!». И я долго не выбирала – взяла свою первую в жизни раскадровку, с которой поступила на курсы. (впоследствии по ней сделан фильм «Глупая», по рассказу Коваля «Воронья любовь»). Мне очень нравился рассказ, раскадровку похвалили такие люди! Что я буду высасывать из пальца, - думала я. А в процессе обучения стало понятно, что не всё так просто. Тем более, что я всё время болталась между Норштейном и Назаровым, любя безумно их обоих. Они оба личности такой силы и обаяния! В моей душе они, конечно, не боролись. Они и сами-то никогда не боролись, а дружили всю жизнь. Но мне же надо было выбирать, по какой я пойду, так сказать, стезе. И меня всё время колбасило туда-сюда. От более легкого и веселого, как мне, глупой, казалось тогда, Назарова, до более глубокомысленного, эстетского Норштейна. Потом, конечно, в процессе обучения, я набралась ума-разума и увидела, что они оба тончайшие мастера. А идти надо по своему пути. Но тогда, буквально села в лужу, потому что не знала, в какую податься сторону. Придёшь разговаривать с Норштейном, а он такой страстный, сразу начинает придумывать свою «Воронью любовь». Я увлекусь, начинаю думать в этом ключе. Потом придёшь к Назарову, он говорит: «О господи, «Шинель» номер два… Но зачем, Катя? Давай полегче». Возвращает меня на землю. И когда я, практически разорвалась пополам и впала по своему обыкновению, в очередное отчаяние, возникло замечательное предложение Андрея Юрьевича Хржановского, который сказал: «Ребята, вот вы, наверное, думаете, какой делать диплом. А сейчас приближается юбилей Пушкина. Резо Габриадзе сделал серию чудесных рисунков, как раз про него. Кто хочет по ним снять кино?», и выложил на стол огромную стопу рисунков, где теснились Пушкины, похожие на черные маленькие кляксы. Они были великолепны. Я посмотрела и закричала: «Я, я, хочу!». Думала, что сделаю такой маленький компактненький фильмчик по одному из этих сюжетов. Они настолько упоительны, прямо хватай и снимай гениальное кино. Отложила «Ворону» в долгий ящик. Андрей Юрьевич обрадовался, тут же меня нагрузил материалом по самые уши. Он всегда нас очень щедро одарял культурой, всё время приносил какие-то потрясающие книги, контрамарки на спектакли, на концерты. Потом у нас появился Габриадзе, который влюбил всех в себя, провел нам несколько занятий. Мне как раз пришлось на первое из них, явиться с маленькой Сашкой. Она была в том несносном возрасте, когда ребёнок шуршит шоколадками, ноет, хочет то пить, то писать и всем мешает. И вот Резо увидел, что Саша на последней парте томится, вступил с ней в разговор, называя ее «генацвале». Рассказывал смешные истории, будто бы специально для нее, а на самом деле для всех. Это было здорово и запомнилось на всю жизнь.

Габриадзе тогда жил в Грузии и наезжал в Москву временами. Юрий Борисович мне устроил с ним личную встречу, чтобы я поговорила о фильме. Я до этого пыталась какие-то шутливые варианты делать, и тут пришёл Габриадзе, посмотрел на мои наброски, и сказал: «Ну, на самом деле, это же очень грустные рисунки. Ты представляешь - осень, Пушкин приехал, вроде как стихи писать, а ему не пишется, и ветер холодный, и ему так одиноко, и няня умерла. Дома чёрт знает, что делается, ему грустно. Он же болтается по Михайловскому просто от тоски». Это перевернуло у меня в голове всё с ног на голову. И, оплодотворенная этой мыслью, я ушла поскорее домой, чтобы ее не растерять. Какой же это год? 98-й, наверное. В общем, в Москве был летом небывалой силы ураган. Я дома как раз сидела и пыталась мысль выплеснуть в раскадровку, но всё как-то не получалось. На улице было лето, светлый день, вдруг небо почернело и в одно мгновенье наступила ночь. Загрохотал ветер, каких я никогда за всю свою жизнь не видела. Наши коты заметались в ужасе, и я задернула занавески. А когда ветер затих, я увидела, что город вообще другой: лысые деревья, что-то вывернуто с корнем, у нас был рядом старый дом, так с него крыша полностью слетела, вернее кровля железная. И я думаю: «Вот! Я ветер сделаю!» И решив, что музыкой фильма будет тоскливый завывающий ветер, буквально на одном дыхании сделала раскадровку к «Наступила осень». В этот самый момент вдруг почувствовалось тело, стержень фильма, до сих пор помню это упоительное ощущение. Когда ухватываешь фильм за бока, и вдруг так: раз-раз-раз, - вылепливаешь и подводишь к финалу. Прям слышишь его, каждую паузу чувствуешь.

Этот фильм сделался очень быстро, потому что гениальный директор курсов Боярский трезво оценивал мои умения и сразу-сразу все организовал. У меня вдруг появились мультипликаторы замечательные. При этом Боярский строго сказал: «Катя, имей ввиду, к дню рождения Пушкина все должно быть готово», ну, пошутил, конечно. Но я, наивная, ответственно вытаращила глаза и закивала. Ровно ко дню рождения Пушкина, прямо шестого июня фильм был готов. Художественное руководство Андрея Юрьевича, я как-то сразу нахально и самоуверенно отвергла, потому что уже сама знала, что должно быть в фильме. Я вообще агрессивно отвергала всё, что он предлагал, наверное, нехорошо себя вела, каюсь. Тем не менее, фильм получился именно таким, как я его себе придумала. И, несмотря на свои, мягко говоря, несовершенства, сразу очень хорошо пошёл по фестивалям.

Я тогда не понимала этих вещей, не была отравлена даже знаниями о фестивалях, призах. Знала, конечно, что есть разные фестивали, где кто-то, как-то участвует зачем-то… Но это настоящие фильмы, настоящих, уже взрослых режиссеров. А тут фильм сделался, курсы его сразу стали рассылать по фестивалям, я в это никак не вникала. И вдруг КРОК! Мой первый фестиваль, на который я попала и тут же получила какой-то офигительный приз, 3000 долларов и много друзей, в придачу. Я туда приехала: прекрасные люди плывут, пляшут, поют, карнавал, Днепр, Киев, Плавни, мы валяем дурака, какие-то потрясающие иностранцы вокруг. А Татарский, с которым я, наконец, познакомилась, купил на набережной в Севастополе и подарил мне снежный шар, внутри которого, в глицерине болтался по сугробам пингвин. И сказал, что это не пингвин, а Пушкин, который болтается по Михайловскому, досидевшись до зимы. И я радуюсь, не жду никакого приза, даже не помню, как показывали фильм, возможно и на просмотр не ходила, а сидела на верхней палубе, хохотала. И тут сижу в зале, хлопаю победителям, и вдруг меня вызывают на сцену. Чистая радость, не отравленная ожиданием признания. И я очень рада, что у меня это было. Теперь на всех фестивалях мы сидим как тараканы, дрожим: вот сейчас отметят, не отметят… И так обидно, когда ничего не получаешь, и радуешься уже как-то недостойно, когда награждают. К сожалению.

Первый КРОК. Владислав Байрамгулов, Катя Соколова, Юрате Лейкате, Коля Изволов. 1999. Фото из архива Катерины Соколовой

А как Резо отреагировал на твой фильм?

Резо хорошо отреагировал. У меня не было возможности показать ему сразу, потому что он уехал в Грузию. А через несколько лет мы с ним встретились, совсем по другому поводу, и я, наконец показала фильм. И он мне очень хорошо написал, до сих пор храню эту бумажку. И сказал что-то хорошее, мне было конечно ужасно приятно. Удивительно, Резо меня даже приглашал что-то сделать вместе, но не состоялось.

Письмо от Резо Габриадзе. Фото из архива Катерины Соколовой

А с рисунками Габриадзе я еще-таки поработала. Через три года после «Осени», меня позвал сотрудничать Тимур Бекмамбетов на «Ночной дозор». Он хотел сделать анимационную вставку в фильм. И Резо ему делал наброски, Тимур собирался эти наброски оживить. Кто-то ему сказал, что есть мой фильм, он посмотрел и говорит: «О, это то, что мне надо», нашел мой домашний телефон и позвонил. Мы с ним встретились. Я сделала кусок для «Ночного дозора», полностью сама, вручную на кальке, при том что в своём фильме ни одной сцены сама не сделала, мне делали всё мультипликаторы. Решила: «А что бы мне и самой не попробовать». Конечно совершила много технических ошибок, столько ухрюкала сил в этот небольшой фрагмент. Но горжусь им до сих пор. Все же работа для большого кино. Смешно, конечно.

АНИМАЦИОННЫЙ ФРАГМЕНТ ДЛЯ ФИЛЬМА "НОЧНОЙ ДОЗОР" (2004)