Расскажи мне, откуда взялась идея делать фильм по «Бруту»?

Я была на книжной ярмарке, купила там детям книжку. Тогда я еще им читала на ночь по мере сил. Я не знала Людвига Ашкенази, мне просто понравились иллюстрации.

Она же не то, чтобы детская книжка…

Ну, они уже тоже были не такие уж и дети. Все равно, у нас была традиция: у них была двухъярусная кровать, и Сара всегда говорила: «Читай», а Петя говорил: «Не читай», ну я говорю: «Ну ладно, Петь, потерпи», и он терпел, а я читала Саре. Им уже было тринадцать лет. Уже подростки, тем не менее, Сара всегда любила, когда я читаю. Ну, я думала, что для Пети полезно послушать. Вот, прочла я им эту книжку, и там два рассказа как-то у меня не выходили из головы. Это был «Брут» и рассказ «Псих» про лошадь контуженную. Меня не то, чтобы захватила история про Холокост, как раз наоборот. Она была бы скорее аргументом против того, чтобы этим заняться. Очень понравился язык, и я подумала о том, каким образом можно этот язык превратить в кино. Например, про лошадь, которая одним глазом завидовала собаке, которая шла по тротуару, а другим глазом смотрела на другой тротуар, завидуя другой собаке. Я сразу стала думать, а как это можно изобразить. Или что Брут смотрел на Маленькую, когда она отражалась в зеркале, и он видел, что их две, но понимал, что на самом деле она одна, и все равно любил ее… Ну, в общем, там были фразы. Они были как вызов, как это можно сделать в кино. Ну, так же как Шергин потом. Хотя эта вся история про евреев, которую я не знала тоже, меня потрясла тем, что на оккупированной территории их каждый месяц чего-то лишали, каких-то прав. Сегодня ты не можешь ходить в библиотеку, завтра ты по тротуару не можешь ходить, потом ты не можешь ходить в магазин, потом ты не можешь ездить в трамвае… Люди постоянно жили с ощущением, что сегодня их еще чего-нибудь лишат. И при этом они все равно продолжали жить и на что-то надеяться, хотя каждый раз их лишали уже каких-то фундаментальных вещей. Я об этом прочла в комментариях и думаю: как же устроен человек, как способен приспосабливаться к реальности и находить надежду там, где ее вообще быть не может… Невероятный запас у человека способов самообманываться. Вот с этой историей уже быстро все произошло, мы получили финансирование. Там угольный рисунок на нескольких слоях кальки. И я нашла способ так сканировать, что второй слой виделся при сканировании синеватым, то есть появился немножко цвет. Я сканировала сразу четыре слоя кальки, в одно и то же время, и появлялись нюансы, полутона, которые мне нравились.

Кадры из фильма «Брут» (2014)

Ты опять делала все сама или у тебя уже были аниматоры?

Аниматоры там уже были - Катя Бойкова, Света Зимина. Я с ними обычно работаю. Они тонкие, чувствуют хорошо. И я сама сложные по движению сцены делаю. И даже моя дочка, уже выросшая, тоже там сделала немножко.

Как аниматор?

Да, как аниматор. Сара сделала то, что я не знала, как сделать. В конце, когда заключенные выходят из поезда в концлагерь, надо было найти какой-то ход. Было непонятно, как это сделать небанально.

Она стала уже тоже художником, при этом она совсем по твоим стопам одновременно филолог и художник.

Да, так получилось. Сара всегда, как и я, любила читать и рисовать. Я сначала детям читала книжки, которые надо было проиллюстрировать. Не Платонова и Бунина, конечно. Детские книжки. И просила их нарисовать картинки. И эти картинки как бы немножко сдвигали угол зрения.

Петя тоже рисовал?

И Петя рисовал. И уже потом я с этим новым взглядом рисовала по-другому свои картинки. И они уже привыкли, что мы все время в таком соавторстве. Ну а Сара рисовала даже больше, чем я, она все время рисовала, это такой ее был способ проживания. Мы гуляли, она возвращалась, рисовала и пела, и видимо таким образом она как-то прорабатывала впечатления свои.

А «Митина любовь» откуда взялась? Ты же ее практически без перерыва, мне кажется, начала снимать?

«Митина любовь», на самом деле, лежала больше десяти лет у меня в столе. Этот рассказ Шергина я давно-давно прочла, после «Сказки Сары». И я не знала, как к нему подступиться, и вообще возможно ли это сделать в кино. Это был заполненный диалогами очень плотный текст. Выбрасывать его совсем было нельзя, потому что он именно хорош как текст. Использовать весь тоже невозможно, потому что это уже будет не кино. Диалоги, их же надо было решать, не буду же я делать их говорящими головами. А изобразительно что с ним делать? Рассказ лежал-лежал и, видимо, какая-то подсознательная работа шла. И вдруг я увидела работы Павла Леонова, и его наивная живопись у меня в голове совпала с текстом Шергина, именно как способ движения. Хитрук нас всегда учил, что в каждый рисунок заложен способ движения, он не может быть одним и тем же. Я думаю: вот оно, движение, которое совпадает с этим текстом. Если время определить, то это тысяча девятьсот тринадцатый год, начало действия. То есть русский авангард. Ларионов, Гончарова, русская живописная вывеска начала 20 века. И еще я вспомнила из Чехова «Люди, львы, орлы и куропатки», когда увидела скачущих на зебре людей на картине у Леонова. А в рассказе у Шергина Митя с Марьей Ивановной знакомятся в театре на спектакле «Гроза» по Островскому. И я подумала, а что, если это провинциальный авангардный театр? И на сцене на зебре будут скакать Борис с Катериной? И сразу все стало интересно придумывать.

Это тоже углем нарисовано, да?

Да. На одном слое кальки, и здесь Сара тоже рисовала много. Я делала эти рисуночки, а она придумала, как раскрасить. Тональное решение. И она это сделала так, как я бы никогда бы не придумала. Неправильно.

У тебя всегда была склонность к примитиву.

Ну здесь это тоже связано с технологией и с тем, что я почти все рисую сама, значит должна быть какая-то простая форма, чтобы с этой формой можно было работать.

А ты же ходила учиться рисовать куда-то в Строгановку. Ты конвенциональные рисунки, которые положено во время учебы, рисовала, все эти головы гипсовые?

Да, и у меня хороший был рисунок. А потом я собрала все это и сожгла.

Почему?

А потому что надо было переезжать в Германию, и некуда было все это деть, я пошла в парк Лефортовский, разожгла костер и все сожгла.

Жалеешь?

Ну, жалею, да. А с другой стороны, может, так и надо было, надо же идти дальше.

Но ты в кино, мне кажется, никогда даже этого «реалистического» не пробовала, у тебя всегда такой немножко примитивистский стиль.

Потому что нам сразу поставили глаз и руку мастера, нам сразу сказали: «Не рисуйте красиво, ищите простую форму», и это была хорошая школа.

Но все-таки при этом вы выпустились страшно разные. Как рисует Катя Соколова, как рисует Дима Геллер, и как рисуешь ты – в этом нет ничего общего. И твой примитивистский стиль ни к одному, ни к другому не имеет отношения.

Наверное, если со стороны посмотреть, можно сказать, что мы в одном месте учились. Чувствуется степень свободы. Опять-таки, это связано с тем, что я одна и рисую весь фильм, как художник, одной рукой.

У тебя сложились очень тесные взаимоотношения с ШАРом, который к тому же тебе, в некотором смысле, родной дом, поскольку вырос из Высших курсов. Ты сделала на этой студии два фильма подряд. В какой момент тебе там предложили преподавать?

Сначала года два меня приглашали просто на мастер-классы. Ну ладно, думаю, покажу свои фильмы, зададут вопросы и уйду. Я ценила свою свободу. А потом говорят: не хотите еще попробовать преподавать? Мы стали набирать студентов, и оказалось, что я сижу на приемных экзаменах рядом с Деминым, Максимовым, Хржановским. У всех уже большой педагогический опыт, и они, исходя из этого опыта, пытаются к людям мягче подойти. А я выставляю какие-то суровые баллы. Те, о которых я думала: «зачем мы их взяли?», а все остальные говорили: «ну, давайте попробуем, может из этого что-то выйдет», им действительно надо было давать больше шансов. Я это потом поняла. Они друг у друга учатся, и это, может, важнее даже, чем учиться у нас.

Светлана Филиппова и Иван Максимов на экзаменах в Школе-студии «ШАР». Фото Анны Кадыковой

А ты для себя что-то открываешь? Ты же когда учишь, тоже учишься, ведь это же очень полезно, учить?

У нас все занятия построены большей частью на каких-то этюдах или очень разных заданиях. И когда они начинают это все делать, особенно какие-то режиссерские, актерские этюды, которые не требуют долгого рисования, даже те студенты, которым сложно придумать сюжет для своего фильма или раскадровку нарисовать, вдруг здесь перед тобой раскрываются невероятно. То есть каждый человек – в нем что-то есть. Получается, надо просто его со всех сторон как-то ощупывать, чтобы найти ту точку, где он вдруг раскроется. Мы то рассказы слушаем, разбираем, можно ли что-то из приемов писателя использовать в режиссуре, то устраиваем итальянский обед в духе Феллини, то раскадровку рисуем по Гоголю или цифры одушевляем. Много фильмов игровых смотрим, обсуждаем. Всегда что-то разное, чтобы каждого студента понять.

Тебе это понравилось?

Мне это очень понравилось, и это то, чего ты никогда не узнаешь, если будешь просто с человеком разговаривать. Вот этот процесс обучения – это какая-то мистическая штука, потому что они впадают в состояния, в которых они никогда друг друга не увидят и не почувствуют в обычных ситуациях. А вот здесь они про себя так много узнают, между ними возникает какая-то другая связь человеческая, между нами всеми тоже.

Скажи мне, как бы закольцовывая сюжет, ты же сейчас, как ты рассказывала в начале, снимаешь кино в некотором смысле автобиографическое, да? Как оно называется?

Название пока «Ба».

Для этого фильма тебе важно оказалось преподавание, оно в тебе открыло что-то новое? Ты же «из себя» делаешь это кино? Или у тебя уже все так настолько продумано, что уже это не важно?

Я стала к себе терпимее относиться. И к людям стала через преподавание относиться по-другому. Это кино получается очень откровенным. Раньше я себе не позволяла так далеко заходить. Это я и студентов прошу делать. Нарушать границы привычного и приличного, иначе смысла нет этим заниматься. Ты же себя заставляешь что-то такое сказать, на что в обычном разговоре не решишься. Здесь смелость нужна. Вот мы вместе со студентами страх преодолеваем.

Светлана Филиппова со студентами Школы-студии «ШАР».
Фото 1 - из архива Светланы Филипповой, фото 2 - Дениса Тоома

Здорово, что это через преподавание пришло. Некоторое ощущение, что ты изменилась, есть в «Митиной любви», он другой совсем, чем твои предыдущие фильмы, более легкий и радостный, и я как раз думала, что у тебя явно что-то в жизни поменялось.

Ну, может быть не только преподавание, не знаю…

Ты жесткая всегда была, да?

Я была жестче…И вдруг поняла, что я цепляюсь за какие-то ложные представления о том, что так должно быть, а так - нет, сколько я для себя закрываю возможностей. Надо иногда себе позволять ошибаться. То, что Назаров называл здоровым цинизмом, пофигизмом. Так что да, наверное, что-то изменилось. Я сейчас ощущаю жизнерадостность, которая во мне была еще до школы, я была очень жизнерадостным ребенком. Смотрю на студентов и понимаю, что кто-то из них вообще не останется в профессии. Для меня уже стало не таким важным, что не все они пойдут в анимацию. Пусть не идут. Они приходят учиться, а уходят совсем другими людьми, по-человечески как-то по-новому раскрываются.